ПУБЛИКАЦИИ В.И. ШУБИНА

 В. И. Шубин

ПАРАДОКСЫ ЛЮБВИ             

В 1999 году, вновь в Санкт-Петербурге, в совместном издании «Алетейи» и Фонда русской поэзии, вышла в свет третья книга стихов Б.Левита-Броуна. В отличие от предыду­щих это - тоненькая книжечка, ни форматом, ни оформ­лением не перекликающаяся с первыми двумя, которые имели одинаковые по дизайну обложки и отличались только цве­том, наводя уже самим оформлением на мысль о поэтичес­кой преемственности. «Вердикт» был заявлен как второй том бесконечной поэтической книги, имя которой — «По­жизненный дневник». Третья же книга, наоборот, всей своей наружностью говорит, что выпадает из общего движения поэзии Б.Левита-Броуна.[1]

Суперобложка, помимо рисунка, несёт однострочную над­пись, различимую лишь при внимательном вглядывании. Надпись гласит: «Уже прелюбодействовал в сердце своём», отсылая к евангельскому речению, смысл которого всем нам достаточно известен: «Кто глядел на женщину взглядом вожделения, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своём». Только на обложке открывается собственно название сборника - «Строфы греховной лирики». Книжка имеет посвящение женщине, скрываемой поэтом под инициалом «Г.».

Для меня, уже знакомого с двумя большими сборниками Б. Левита-Броуна, книжечка эта была полной неожиданно­стью. Похоже, и возникла она взрывообразно, застав врас­плох самого поэта.

«Строфы греховной лирики» поразили меня, прежде всего, дерзостью поэта говорить столь возвышенно о любви, о которой в наше время говорят если не откровенно цинично, то подчёркнуто приземлённо. Начиная с романтического посвящения: «Ликуй, о дева, я тебя любил», — поэт пред­чувствует влюблённость, молит жизнь о том, чтобы при­шла долгожданная страсть, страшится её приближения, падает в её сладкую бездну, призывает и проклинает жен­щину своих желаний, кается перед женой, на глазах кото­рой происходит это «падение», столь сильно напоминаю­щее взлёт, потом уже не надеется, горюет и отчаивается, вновь вспыхивает надеждой, изобличает себя самого в ма­лодушии, жалуется Господу на тщету жизни, наконец при­миряется с судьбой и ищет дорогу обратно в жизнь, кото­рая для него означает способность выйти из-под гипноза и вновь писать независимо.

«Строфы греховной лирики» - не стих и даже не цикл, а целая книга         (54 стиха), посвященная одной женщине и одной любви. Поэтических событий любовной лирики та­кого масштаба и цельности, накала и исповедальности, взрывчатой чувственности и страстного лиризма в совре­менной русской поэзии я что-то не припомню. Высотой слога и правдивостью раскаяния, и эстетически, и нрав­ственно, эта книга - не из нашего времени, но у меня есть отчётливое предчувствие, что она - на все времена. Пер­вое ощущение после прочтения (а книгу именно прочитыва­ешь, проглатываешь, как один стих), что ты прикоснулся к пламени. Тут всё захватывает и обжигает, тут эйфория стра­сти кипит вместе со стыдом, алчность нетерпения - с муками раненой совести, жгучие укоры - с прощением, осознанная безнадежность - с угаром новых надежд. Ко­гда-то, говоря о А.С.Пушкине,        И. Анненский ска­зал: «...в беззаветности чувства - один из ключей не только обаяния пушкинской поэзии, но даже её совершенства». Удивительная по проницательности догадка о том, что поэтическое совершенство слагается не из од­ной красоты форм, но и из красоты чувств, а ведь безза­ветная искренность — это и есть красота чувства. Думаю, что «Строфы греховной лирики» обязаны своей захваты­вающей силой не только поэтическому мастерству, но и абсолютной искренности поэта. Стихи «Строф» необы­чайно красивы, будь то первый страстный призыв лишь замаячившего чувства:

...пускай из-под состарившихся вежд

не слезы — огнь себя извергнет властно,

сжигая обветшалости мосты!

Пусть то придёт, о чём молил напрасно,

чего так ждал и так боялся ты!

или первый приступ самоосуждения:

                        Сентябрь преступный

  вздрогнул влажным телом,

             толкнув меня в мучительный простор.

             И вот я вновь клятвопреступник... вор

              на капище, давно осиротелом,

отчаянная решимость:

Но эта осень... Санта Кроче!

                        Меня уносит, как река,

  и солнце, что тоску пророчит,

                        и влажная твоя рука.

                       Иду на свет! В нём властью страшной

                        разверзлось тело и душа,

                        и новой молодости брашна

                        зовут, агонией дыша,

или вспышка экзальтации:

                        Всё свет... всё свет,

                                    что от любви исходит.

Стенанье гибнущих,

                                     и то благотворит.

                           От сердца к сердцу на последнем переходе

                           блажен наш путь

                                        из раскалённых плит,

языческий восторг и ужас переживания в себе дионисийской бездны:

                           Тристановым туманом от низин

                            невозмутимо дремлющей берлоги

                             ты встал, как хищник страшен,

                                         глух, как боги,

                                        своей несытой доли властелин.

                             И жизнь — искательница невозбранных воль —

                             рабынею поверглась благодарно,

                             и Арно всхлипывал, и причащался Арно,

                              а женственность счастливо и угарно

                              тебе вручала участь, смысл и боль,

или тяжесть раскаяния и самоприговора:

                              Провинившийся сын на жену, как на мать,

                              я взираю, горя от стыда и желаний.

                              Ни себя не простить, ни судьбы не унять —

                              нету дерзости алчной моей оправданий.

                              Ты простишь (может быть) мне паденье мое

                               и любовью укроешь казенное тело,

                               но во мне будет жить острие. 

                               Острие

                                Темных жажд, что и старость смирить не

                                сумела.                                                                                                     

нестерпимость ожидания:

                               Рвани сорочку нетерпенья

                               на задохнувшейся груди!

                               Исторгни крика песнопенье,

                               к обетованью припади!

или парадоксальное требование от возлюбленной того, на что не способна никакая женщина, пока остаётся женщиной в полном смысле слова:

                               Совсем туман, совсем не видно неба.

                               О женственность, где мужество твоё?

                               Каких расчётов сумрачная треба

                               в тебе тупит желанья остриё?

                               В каком ты гаснешь необетованье?

                               Какою прозой сломлены крыла?

                               Иль это должное моё страданье,

                               что ты была — как будто не была?

торжество неукротимо бурлящих творческих сил:

                               В эту осень мечтами я смел исходить,

                               беззаконную ласку на сердце лелея,

                               и преступно желать, и преступно любить,

                               и строку оживлять ремеслом чародея,

или неожиданно разверзающееся сознание своего безумия:

                               Но я ещё верил, я думал, что двери,

                               а не бесконечного бреда стена —

                               всё это молчанье, всё это незнанье,

                               «ничто» и «нигде» беспробудного сна.

                               Ноябрьские шали провидеть мешали

                               судьбы незатейливый грустный чертёж.

                               Аорта цедила сердечную силу,

                               и время вершило свой тихий грабёж.

Невозможно процитировать всё, что волнует и поража­ет в этой маленькой и необузданной книжечке! Пришлось бы поместить её целиком. Это магматический мир, область потрясений и потрясённости чувством, где трудно различи­мы границы прописной морали, где живут только страсть и совесть.

                              Дрожишь ли ты, как я дрожу,

                             - раба испуга и молчанья?

                            Ты знаешь ли, как дорожу

                              я этим призраком желанья?

                               Тебе знакома ль мука дней,

                              часов, минут, секунд... и боле —

                               дыханья высохший репей

                               и лязг цепей глухой неволи? 

                               Свобода знать... свобода звать —

                               какое чаянье пустое!

                               Не можем мы располагать

                               ни кровью нашею густою,

                               ни честной волей честно жить,

                               ни словом данных обещаний —

                               всё может лопнуть в миг, как нить,

                               раздранная чумой желаний.

«Строфы греховной лирики» — это книга всегдашних иллюзий и всегдашней правды человеческой неуёмности, книга «возможного-невозможного», как сам поэт определя­ет чувства, владеющие обоими лирическими героями:

                                 О, милая прозрачного пути.....

                                 С ума свести или с ума сойти?..

                                  Предчувствий роковое обаянье.....

                                 Я не хочу предвидеть окончанье

                                 желаньем о тебе пропетых строк!

                                 Или обоим нам в печальный срок

                                   заплакать о возможном-невозможном?

                                  Ты сохранишь в шептанье осторожном

                                  поминовенье ртов, ласкавших грусть,

                                 и к поцелуям, плакавшим разлуку,

                                 ещё протянешь алчущую руку...

                                 разлука,

                                       грусть,

                                        рука загадки?

                                 Пусть!

                                 Нас будущее знает наизусть.

«Строфы» — первая книга поэта, которую он сам офор­мил графической серией из семи карандашных рисунков-сим­волов. Критику, откликнувшемуся на выход книги в одной из центральных московских газет заметкой под названием «Гра­фика как акварель», это дало повод восхищаться рисунками, почти совсем не разобравшись в стихах, не расслышав ни их экстатичности, ни их покаянности. Да и в самих рисунках он, судя по всему, мало что понял, отметив лишь их изящество и прозрачность, совершенно не заметив, насколько драматич­ны, даже страшны эти рисунки в своей мрачной символике, не угадав, что тёмный ангел, сквозь силуэт которого просту­пает безглазый лик смерти, библейский телец с головой огне­дышащего быка, гипнотизирующий «вааловою волей» по­слушно пляшущих вокруг него человечков, женские тела, созерцаемые алчным мужским оком, или являющиеся с голо­вами похотливого козла и жестокого грифона, — что всё это не декорация, а способ покаяния. На рисунках, как и на суперобложке, сделаны мелкие, лишь пристальным взглядом прочитываемые надписи из Библии. Всеми до­ступными ему средствами, в том числе и графикой, поэт говорит, что жизнь его — в чувстве и борьбе с чувством, что эта внутренняя борьба жестока. Вся книга прокалена мучи­тельностью борьбы за чувство и против чувства.

Лишь один раз, да и то в виде краткого прилагательно­го, в книге используется имя Тристана («тристановым ту­маном от низин»), давая ассоциативную отсылку не только к знаменитой легенде о любви, но и к её грандиозной вагнеровской интерпретации. Но я бы сказал, что по всем «Стро­фам» разлита мощь и безысходность вагнеровского эроса.

В «Первом поцелуе», который парадоксальным образом стал одним из последних стихов книги, есть такие строки:

                                 ...а взгляд в лесах ресничных наугад

                               шатался — потерявший шапку пьяный —

                               и, пробиваясь на невыключенный свет,

                              всё разглядеть хотел в тебе изъяны

                              и видел — нет в тебе изъянов… нет.

Этот «взгляд», шатающийся, как пьяный, в лесах рес­ниц, — это сам поэт во всём катастрофизме своей внутрен­ней ситуации между любовью и долгом, желанием и раска­янием, отчаянием и надеждой, наконец, между безумным обожествлением возлюбленной и мучительным отрезвлени­ем вплоть до жалоб самому Господу Богу:

                               Ты видишь, Господи, как мы живём

                               и в бесполезной туге бродим!

                               Земля — наш гроб, она — наш горький дом

                              и очертанье наших, родин.

                              Кого-то звать… чего-то ожидать

                              Среди крутящихся отребий,

                               и умирая жить,

           и умирать,

                                             не веруя в счастливый жребий.

Господь не случайно персонифицируется на последних страницах этой, казалось бы, совершенно языческой книги. Он ведь неявно присутствует в «Строфах» с самого начала, уже в заглавии. Он есть совесть поэта, его сомнения и раскаяние. Вообще, такую книгу, как «Строфы греховной лирики», мог написать только искренне верующий. Может быть, именно поэтому она оказалась «за семью печатями» для «нормального современного критика-профессионала»! Ведь верующего в его смятениях и болях, взлётах и падени­ях поймёт только верующий, так что современная «профес­сиональная» критика тут ни при чём.

Честно говоря, «Строфы» меня несколько шокировали. После философичности и тематического полифонизма преж­них книг Б. Левита-Броуна - эта казалась уж слиш­ком истовой и одноголосой, хотя по уровню поэтических достижений, по выразительной силе и красоте стиха, она, без сомнения,  лучшее, что мне доводилось читать у этого поэта, и единственное в своём роде из всего, что мне приходилось встречать в русской любовной лирике. Я даже невольно поймал себя на мысли: это — прикосновение к гениальности. По раскалённости это сродни М. Цветаевой, но красота достигается совсем не цветаевскими средствами. Единственная устойчивая ассоциация возникала с пушкин­ским «Заклинанием»:

                              Приди, как дальняя звезда,

                              Как лёгкий звук иль дуновенье.

                              Иль как ужасное виденье,

                              Мне всё равно, сюда! сюда!

Эти огненные строки, кажется, могли бы стать эпигра­фом к «Строфам греховной лирики». Если из-под всех на­слоений пролетарской «словесности» и «достижений» пост­модернистской «культуры» в России когда-нибудь вновь процветёт чуткость к гармонии и совершенству поэтической формы, к высоким чувствам и высокому слогу, она (Рос­сия) по достоинству оценит духовный вес и художественное значение этой небольшой и абсолютно уникальной книги.

 Філософія. Культура. Життя. вип.20, Дніпропетровськ, 2004.