ПУБЛИКАЦИИ В.И. ШУБИНА

 В. И. Шубин

ПОЭТ, БЕЛЛЕТРИСТ, МЫСЛИТЕЛЬ

 «Рама судьбы» — серьезная веха в творческой судьбе Б. Левита-Броуна. Позади три поэтических сборника: «Пожизненный дневник» (Киев: Украинский писатель, 1993); «Вердикт» (СПб.: Петрополь, 1996); «Строфы греховной лирики» (СПб.: Алетейя, при участии Фонда русской поэзии, 1999). В последнем из них автор выступил и как художник-оформитель. Рисунки, выполненные им к собственным стихам, являют еще одну сторону его художественной одаренности. Эти карандашные рисунки изящны, легки и в то же время глубоко ассоциа­тивны, они на­сыщены образами, порой библейски страшны. Это рисунки-сим­волы, их роль скорей не оформляющая, а толкующая. Они раскрывают в скупом и сильном визуальном ряде духовно-душевные противоречия, которыми предельно насыщена любовная лирика «Строф».

Общее духовно-эстетическое русло поэзии Бориса Левита-Броуна можно определить как философский романтизм со свойственной ему неудовлетворенностью настоящим, острым разладом между идеалом и эмпирией, возведением субъективного лиризма в основной объект поэтической рефлексии. Это поэзия не жизни, а смысла жизни, ищущая живого надмирного света, страстно жаждущая преображения мира и человека. Поэзия Б. Левита-Броуна — зеркало астрономически уже ушедшего, а духовно все еще уходящего ХХ века. Ее центральный нерв — экзистенция человека, вмещающего все муки времени, обреченного на неустанные поиски смысла в обвалах житейских бессмыслиц, в «дантовом аду» глубочайших разрывов между сложностью человеческой природы и упростительными путями инструментализации мира. Удивительно и заслуживает восхищения, что столь современный духовный конфликт, — конфликт внутренней человеческой органики с машиной цивилизации, где предается забвению дух и истязается душа, — поэт оказался способен выразить не в ставших уже привычными «современных» поэтических формах, с присущей им коверканностью поэтического языка и утратой мелодического строя, а во всем ритмико-мелодическом богатстве классической русской поэтики, сохранив чистоту рифм и благородство консонансного стиха.

Поэзия Б. Левита-Броуна насыщена всеми трагическими противоречиями времени. Она несет в образах реальный трагизм ситуации, в которой оказался современный социум, и резко не приемлет его. Она тоскует по идеалу. Чем-то она сродни поэзии последнего великого ваганта Франсуа Вийона. Оба поэта (каждый в типических чертах времени) вбирают в себя, кажется, всю боль мятущегося человека, кричащие диссонансы мира и выплескивают их в стихи, не подлаживаясь ни под какие авторитеты и эстетические каноны, не боясь непонимания, замалчивания, не заботясь о профанном суде современной «профессиональной» критики.

Как поэт, Борис Левит-Броун чрезвычайно актуален, ибо возврат к заветам высокой духовности и эстетике романтизма сегодня воистину спаси­телен! Спасителен не только для подлинно человеческих эк­зистенциалов, но и для самого искусства, задыхающегося в миазмах антихудожественности нашей рыночной эпохи. В стихах поэта дается нелицеприятная характеристика современности и современнику, слишком часто отчужденному от забот о душе, не желающему видеть вполне конкретную перспективу не столь уж далекого Апокалипсиса. Но поэт не теряет надежды на пробуж­дение вероактивных усилий, которые подтолкнут человека и общество к решительному осуществлению нравственных императивов во имя его же собственного спасения. Талантливая и по-своему неповторимая поэзия Бориса Левита-Броуна заключает в себе спасительный духовный заряд и возможность эк­зистенциально-художественного долгодействия.

* * *

В 1998 году в издательстве «Алетейя» вышла солидная по объему книга Б. Левита-Броуна «На Бога надейся». Формально ее можно отнести к эпистолярному жанру. Да так и оговаривается в преамбуле: это избранные фрагменты из частной переписки, продолжающие традицию философических писем, восходящую к Чаадаеву и Гоголю. Но на самом деле это лишь способ организации материала, средство его структуирова­ния. Обе книги — и «На Бога надейся», и «Рама судьбы» — относятся к жанру мировоззренческой эссеистики. Это очень точно зафиксировано в подзаголовках. В первом случае подзаголовок гласит: «О трудностях веры и легкости безверия, о духе, смысле и человеке». Во втором короче, но не менее емко: «Накопленное в духовном опыте».

При все своей укорененности в поэзии и изобразительном искусстве (графике) автор, тем не менее, видит собственное предназначение в служении не искусству, а высшим, то есть абсолютным ценностям. «Да, — пишет он о себе, — я живу жизнью человека, сделавшего красо­ту своим повседневным делом, имеющего счастье божьих даров в области эстетического. Но высший смысл, открытый мною в существовании, — тот смысл, который определяет этическую тему моей жизни, — есть служение Богу, посильное соучастие в Творении данными мне от Бога дарами и присущей мне от Бога творческой потен­ци­ей» («На Бога надейся». С. 300–301). Само искусство, а точнее сказать, духовное творчество только тогда и возможно, когда ориентировано не на внешний мир, а на первореальность, на духовное самообретение человека. «Лишь с возгоранием духовного огня начинается самоопределение человека, и лишь с раскрытием в человеке духовной реальности делается возможным смысл. Смысл жизни не может составить ничто материальное, ибо в материальном нет надежды на вечность, в нем не содержится перспектива бессмертия» (там же, с. 350).

Стиль обеих духовно-эссеистических книг Бориса Левита-Броуна остро полемичен, оценки бескомпромиссны. Автор совершенно чужд «золотой середины», недоговоренностей, умолчаний. По любой затронутой проблеме акценты расставлены с логической безупречностью. Это стиль яркого беллетриста, наделенного большим даром Слова и мощным творческим темпераментом. «На Бога надейся» и «Рама судьбы» — создания беллетристические и религиозно-философские одновременно. В первом случае автор выразил себя как художник слова, во втором — как мыслитель, наделенный даром метафизической рефлексии. Огненность стиля, пафос утверждения вечных ценностей, вне которых человек несостоятелен как духовное событие, образность языка (многообразие метафор, метких сравнений, оригинальных эпитетов) — словом, весь арсенал выразительных средств — превращают книги Бори­са Левита-Броуна в подлинно читабельные и удовлетворяющие развитый вкус. На обеих книгах лежит печать  ПОЭТА, умеющего утвердить себя и в прозе. Вместе с тем перед нами и интеллектуал-синтетик, владеющий даром обобщения, способный изложить смысложизненную проблематику глубоко и в то же время интересно, не птичьим языком «школьных философов», а изящным и ярким слогом, добиваясь единства красоты стиля и глубины мысли. Какими творческими муками, какой требовательно­стью к себе все это куплено, знает только автор.

Еще одна стилевая особенность религиозно-эссеистических книг Бориса Левита-Броуна, придающая им авторскую неповторимость, — глубоко  исповедальный  тон повествования. Ни грамма объективизма, холодной описательности, равнодушной констатации. Все изложенное глубоко выстрадано, отлеглось не только в сознании, но и в сердце, окрашено страстной эмоциональностью. Ведь идея есть единство ума и чувства, теории и жизненного опыта. Не понявшим эту особенность стиля автор может показаться экстремистом, максималистом, человеком крайностей — резким, непримиримым, сжигающим все мосты. На деле же здесь проявляется убежденность как сердцевина мировоззрения; верность выстраданной истине; открытость своего «я», которому есть что сказать миру; неприятие пошлости, безобразия, этического плюрализма; презрение к бездарности и отвержение мещанства. Иногда, правда, автор некорректно употребляет понятие «объективность» (особенно в книге «На Бога надейся»), отождествляя его с объективизмом. Но это не одно и то же, равно как не тождественны понятия «субъективность» и «субъективизм». Однако смысл вклады­вается правильный: «Только внутренне пережитое, только субъективное может иметь значение и важность истины в моем внутреннем мире» («На Бога надейся», с. 327). Действительно так! Истину, убеждения, мировоззрение нельзя одолжить. Их надо самому выработать, выстра­дать своим опытом и духовно-волевыми усилиями. Доверие к Бытию должно возникнуть из страстных поисков смысла жизни, не допускающих лжи и фальши ни в отношении мира, ни в отношении себя самого, из предельно искренних ответов на «проклятые вопросы», без рисовки, без угодничества общественному мнению, без страха перед клеветой и обвинениями. Так писал Бл. Августин свою «Исповедь», Абеляр — «Историю моих бедствий», Монтень — «Опыты», Паскаль — «Мысли», Лев Толстой — дневники, а задолго до них всех Марк Аврелий — «Наедине с собой». Этой же трудной стезей идет и Борис Левит-Броун. И если уж говорить о русской литературной традиции, то в книге «На Бога надейся» она живет именно в этом глубинно-личностном аспекте, в интонации бескомпромиссной искренности, а не в формальном обстоятельстве эпистолярности. Это последнее есть сущая второстепенность, прием и не более.

Как уже было отмечено, обе эссеистические книги — «На Бога надейся» и «Рама судьбы» имеют выраженную религиозно-философ­скую направленность, высвечивая в одаренности Б. Левита-Броуна третью грань — талант мыслителя. Объектом рефлексии в обеих книгах является судьба человека, блеск и нищета его бытия, то есть трагическое несоответствие между должным (Образ и Подобие Божье) и сущим (духовное деградация, тенденции расчеловечивания). Все срезы человеческого существования рассматриваются именно в аспекте этой глубочайшей экзистенциальной антиномии. Разум, творчество, познавательная деятельность, свобода, моральные долженствования, эстетическое созерцание, культурная среда, духовная энергетика и вероспасительные установки — все оценивается с позиций восхождения в горний мир или нисхождения в мир дольный со всеми его соблазнами. Такой взгляд фиксирует внимание на неизбывной альтернативности человеческой экзистенции и позволяет автору остро поставить проблему иерархии ценностей. Она-то и есть та духовная ось, которая центрирует все другие проблемы обеих книг в религиозно-философском аспекте.

* * *

Ценность есть субъективный образ чего-то желаемого, потребного, но отсутствующего в данный момент в объективной реальности. Осознание ценностей может принять форму мечты, утопии, теории, но прежде всего и всегда —  идеала, в котором выражается цель и смысл человеческой жизнедеятельности. Но цели бывают разные: сию­минутные и отдаленные, возвышенные и низменные, — а потому и ценности необходимо имеют свою иерархию.

Проблема иерархии ценностей нашла фундаментальную фи­ло­софскую разработку в трудах Макса Шелера. Идея Бога рассматривалась им как высшая ценность, а любовь к Богу — как высшая форма любви и феноменальный акт. Становление человека как духовного существа есть, по Шелеру, осуществление божественного в челове­ке, акт же любовного созерцания абсолютных ценностей есть одновременно проявление божественной любви. Шелер несомненно прав, — смысложизненные ценности высвечивают всю перспективу человеческой жизни, эпохи, общественного строя, наконец, всей совокупности социального бытия.

В современном мире, расколотом на блоки, классы, этносы, конфессии, нет единой системы ценностей, что и выражается в хаосе разных идеологий и мировоззренческих ориентаций. Однако в истории духовных исканий всегда пульсировало стремление к обоснованию единой шкалы абсолютных ценностей, не зависящих от эпохи и эмпирической данности. Учения Конфуция, Будды, Платона, Канта и других мыслителей отвечали на потребность обуздать индивидуализм и плюрализм в смысложизненной проблематике, обосновать универсальные ценности, которые служили бы индивиду и человечеству маяками в духовном самообретении. Особенно же напряженно звучит тема абсолютных ценностей в мировых религиях, в частности в христианстве.

В религии нет и не может быть прогресса. Ее догматы как духовные аксиомы даны самим Богом через пророков или Богочеловека в акте Откровения, и люди не могут их произвольно изменить. Ценно­сти, предлагаемые религией, поэтому всегда абсолютны, априорны и универсальны, обращены ко всем людям и эпохам. Может меняться церковная жизнь, но не религиозная идея, попытка реформировать которую всегда рассматривается как ересь. Бог есть высшая ценность, и вера в Него, служение Ему добрыми делами определяет смысл жизни верующего. Бог дал человеку разум, свободную волю и бессмертную душу, и послед­ний должен воспринимать их как ценности нетленные, дабы использовать Разум для различения Истины от лжи; волю — для свершения Добра и противостояния злу, а все это в совокупности для спасения Души как частицы Бога в себе. В христианской и особенно в православ­ной традиции в качестве вневременных ценностей как святых идеалов всегда рассматривались Вера, Надежда и Любовь. Вера в Бога и высокое предназначение человека как Образа Божия; Надежда — на Спасение; Любовь — к Богу и ближнему своему. Но вера без дел мертва, поэтому христианство призывает творить Добро, проявляя добротолюбие в поступке, а не на словах, а без Любви это невозможно. Единство Добра и Любви актуализирует Красоту помысла и деяния и по­зволяет увидеть ее во всем тварном мире. При этом Разум как ценность не отвергается, хотя и постулируется примат Веры, а значит, к триединой абсолютной ценности Веры-Надежды-Любви добавляется четвертая — София, то есть Премудрость. Не Христос ли сказал: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим» (Мат. 22, 37). Абсолютной ценностью является и Совесть как «голос Бога» в человеке. Совесть — внутренняя духовная сила личности, не самосуд, но критерий самооценки, подсказывающий человеку, где грань между добром и злом, честью и бесчестием, справедливостью и несправедливостью. Разум сам по себе, отъятый от Любви и Совести, склонен к апологии зла, что и имело место у киренаиков в античности или у маркиза де Сада и Ницше в Новое время. Никакая религия, а уж тем более христианство, не превращает зло в ценность и не оправдывает его.

Наличие мирового зла провоцирует как на воспевание его, так и на сомнение во всеблагости Бога. Кажется непонятным, почему Бог допускает зло, терпит злые дела негодяев, обрекающих множество людей на горе, нужду и страдания. Не пускаясь в собственные попытки теодицеи, остановимся тем не менее на двух моментах. Во-первых, под злом в религиозно-церковной традиции понимаются не лишения и беды, а грех и нравственная вина. Любой поступок, акт, действие есть объективация внутренних импульсов. Во-вторых, религия и церковь, в соответствии с Писанием, первой причиной существования зла в мире считают свободу воли человека. Да, свобода — величайшая ценность, порой равная ценности жизни, она способна инициировать добрые по­ступки и помыслы, но равно и злые, когда переходит в произвол. Весь вопрос в том, свобода ОТ чего и ДЛЯ чего?

Здесь никто не может и не смеет сделать выбор за человека. Лишить его права свободного выбора означает низвести его до уровня животного или машины, ибо только строго детерминированная система не имеет свободы выбора. Поэтому, отпуская человека на свободу, Творец снабдил его противоядиями от произвола: верой, любовью, разумом, совестью, чувствами добра, вины и ответственности — одним словом, всеми подлинно человеческими экзистенциалами. Груз свободы тяжек, и не соотнесенная с иными ценностями, превращенная в самоценность свобода оборачивается своей противоположностью. Романы Достоевского блистательно иллюстрируют это.

К сожалению, европейская цивилизация, начиная с эпохи Возрож­дения, неуклонно двигалась по пути абсолютизации технической мощи и материальных ценностей. В духовной сфере происходило неостановимое падение от релятивизма к нигилизму. Если доверять науке, — антропоид превратился в человека, овладев орудиями труда и речью, развив средства производства и общение. Пусть антропологи роются в фактах, ища в подтверждение своей концепции человека вечно ускользающее от них «недостающее звено», однако бесспорно, что человек есть единственное на Земле существо, способное объединить в себе материю и дух, природу и культуру, средство и цель. Однако три послед­ние технические революции: создание паровой машины, изобретение электродвигателя, прорыв к атомной энергии и кибернетическим устрой­ствам — лишь углубили тенденцию к автоматизации, то есть к отчуждению, к превращению самого человека в «вещь в себе», все менее контролируемую аксиологией человеческих целей. Человек стал производить все технически возможное вместо того, чтобы утверждать необходимое. Иерархия ценностей была перевернута. Не люди морально обуздали технику, а техника продиктовала людям свою «мораль», стала порождать в человеке потребности вместо того, чтобы удовлетворять их по мере человеческих надобностей.

В мире, где господствует прибыль, производство ради получения ее превращается в цель. Тому же служит и потребление, искусственно подогреваемое, переходящее в сверхпотребление. Обществу же сверхпотребления уже не до абсолютных ценностей: оно по сути дела превращается в атеизированный хаос, упорядоченный только сиюминутными и меркантильными целями. Думать о вечном и высоком некогда. Все бегут, не зная куда и зачем, и эта безумная гонка становится нормой жизни. Техническая власть над природой усиливается, но духовная власть над собственной судьбой ослабевает. Человек становится рабом потребления и средств массовой информации, это потребление ему навязывающих.

Если с социологической точки зрения общество есть причина, а индивид — следствие, то с аксиологической, то есть ценностной — все наоборот: личность есть цель, а общество — средство. Ведь только в индивидуальном творчестве представления превращаются в идеи, жела­ния — в идеалы, а необходимость — в свободу. Не случайно Н. А. Бердяев так страстно опровергал антиперсоналистические концепции человека. Высшей ценностью, утверждал он, является не масса, а личность, понимаемая как носитель духовности, как устремленная к трансцендентному. Электронный этап развития средств производства и общения по идее мог бы способствовать расцвету человеческой личности, но при условии, что содержание масс-медиа служит формированию позитивных ценностей. Этого, однако, не произошло! Массовое производство увеличило дозу свободного времени, но человек был тут же затянут в обезличивающую атмосферу массового общения. Непрерывная бомбардировка все возрастающим количеством аудио-, видеоинформации, которой подвергается современный среднестатистический индивид, не оставляет ему времени для размышления, критической оценки, какой бы то ни было свободной рефлексии. Его внутренняя жизнь подавляется наружной, личные усилия подменяются бытовым и социальным комфортом, духовные искания — конформизмом. Радио, кино, телевидение не разговаривают с человеком, а адресуются к нему. Рецепторы не в состоянии ответить передатчику с помощью того же кода и по тем же каналам. Выключение аппарата или уход из зала никак не влияет на сообщение, ибо все равно отсутствует обратная связь. Результат один: сужается семиотическое поле и, как следствие — ослабевает критический дух индивида, а значит, дистанция между чувственным и интеллигибельным измерениями в культуре, содержащей высокие ценности, — не преодолевается. Индивид обречен на потребление «массовой культуры», не только аморальной фактически, но антиморальной по определению.

Высокие ценности для своей ассимиляции требуют не жиденького «шоу» и не пассивного робота, а направленных творческих усилий. Только так возможно восхождение от полученной информации и личного опыта к собственной позиции в смысложизненной проблема­тике. Акт творчества — противоядие против агрессивного потреби­тельства, источник жизненного наслаждения, не сравнимый с потребле­нием вещей и зрелищ. Камю прав: Сизиф был счастливым человеком, ему больше радости доставлял подъем камня в гору, чем до­­стижение ее вершины. Лессингу тоже бульшую радость доставлял процесс поиска истины, чем ее обретение. Наслаждение, переживаемое в творческих усилиях, глубже и продолжительней, чем радость, испытываемая от результата. И единственный способ жить по-человечески — это превратить свою жизнь в созидательное творчество.

Отступление гуманитарной культуры перед сиентистской мстит за себя, усиливает роботизацию человека и релятивизацию ценностей. Печален сам по себе факт, что современная мировая культура есть научно-техническая культура, цитаделью которой является некультурная Америка. Уже одно это свидетельствует об оскудении религиозной идеи и угасании культуры. Гуманитарный вектор в культуре — и это надо понять! — не может выжить в мире, в котором «Бог мертв», так как в таком мире слабеет присутствие идеала, а значит, и абсолютных ценностей, атрофируется духовное измерение бытия и самого человека, неизбежно усиливается самодовлеющая телесность в таких ее формах, как техницизм, вещизм, безудержный гедонизм, всеразъедающий скепсис и нигилизм. Ситуация не то что тяжелая, а безысходно жуткая, поскольку новые поколения социализируются в этом бездуховном плюрализме, а никто толком не знает, как и с помощью каких механизмов воскресить Бога в культуре.

Забвение вечного обрекает человека на голую повседневность. Человек же, в отличие от животного или робота, должен жить в духе, культуре и свободе. Но прийти к этому он может, лишь вписав быстротечность жизни, повседневность экзистенции в вечность, лишь прикоснувшись к неумирающему Абсолюту. Именно в этой особенности вы­хо­дить за пределы данности проявляется величие и свобода человеческого духа. Постулирование особого, сверхприродного мира — мира вечных, надындивидуальных ценностей — существенная черта не только религии, но и культуры вообще. Поиски и раскрытие вечного в преходя­щем, абсолютного — в относительном, бесконечного — в конечном, — такова суть и спасительная функция духовной культуры. На языке философии это называется  трансцендированием. Это есть признание некой другой, априорной реальности, ценностей и идеалов, превышающих интересы и заботы смертного индивида, вписывающих его жизненный мир в сверхприродное бытие.

Такая функция культуры предопределена трагическим и неустранимым противоречием между смертностью индивида и кажущимся бессмертием человечества. Но человек способен выжить лишь в моральном, т. е. единственно человеческом облике, а моральный облик человека сохраняется лишь в том случае, если он исходит из ценно­стей и ориентиров, выходящих за рамки скоротечной земной жизни, если ощущает себя исполнителем высших, надличностных идеалов и целей. Этому как раз и учит религиозное мировоззрение. Забвение, а то и агрессивное отрицание абсолютных ценностей порождает практику аморализма. Индивид сбивается на путь гедонизма с его главной установкой: «Лови момент!» — ибо жизнь коротка и надо взять от нее все возможное для тела, а ничего другого для гедоника и нет. Разу­меется, смерть, — бесспорный факт бытия, — неизбежно генерирует пессимизм и гедонизм. Лишь в религиозном плане жизнь есть большее, чем жизнь тела, и лишь в религиозном плане подлинно возможна иерархия  ценностей. И если под лозунгом «Лови момент!» утверждается в современном мире циничное и чисто утилитарное отношение к природе, к человеку, если отрицаются моральные ценности и предаются забвению высшие идеалы, значит, цивилизация серьезно больна.

Таков диагноз современного общества и современника, и такова в основном логика обоснования  ценности  у Б. Левита-Броуна, что составляет, с моей точки зрения, его несомненную заслугу, делает его эссеистику духовно ценной и чрезвычайно актуальной.

Тематика этюдов и эссе, написанных за период с 1994 по 1999 го­ды и включенных в книгу «Рама судьбы», разнообразна. Но ключевыми темами остаются судьба религии, проблема веры и в свете этих главных проблем судьба творчества, искусства и художника в современном мире. Уже в первой религиозно-философской книге Б. Левита-Броуна «На Бога надейся» уделялось большое внимание анализу гнос­тицизма, теософии, проблемам духовного и магического, влияниям индуизма, ставшего очень модным в христианском мире нашего времени. В «Раме судьбы» этой теме посвящен специальный очерк «Анти-Кришнамурти». Если учесть, что христианский мир подвергается атакам со всех сторон и поток духовного мусора не иссякает, а нарастает, то убедительная критика автором различных форм современного «эзотеризма» и синкретических верований, объединяющих восточные представления о мире и человеке с наукой и в таком виде пытающихся заменить глубину и конкретность христианского Откровения, — более чем свое­временна.

Однако главная ценность книги «Рама судьбы» — не в критике. Вся книга пронизана пафосом утвердительности: вне и без религии, вне и без веры в христианского Бога нет и не может быть личности, нет и не может быть культуры, не может расцвести подлинное искусство. Без высоких идеалов, без смысложизненных целей, без абсолютных духовных ценностей есть и может быть только мертвая цивилизация, только варваризация во мраке «массовых культур», только расчеловечивание человека.

Трагедия современности в том, что приходится отстаивать христианскую антропологию как бы заново, причем вроде бы никто и не запрещает, гонений нет. Храмы стоят, а вера угасла. Ситуация в своем роде более трудная, чем в первые века христианства, поэтому не стоит уж слишком ликовать по поводу юбилея. Духовная ситуация нашего времени трагична, но особенно ужасает то, что трагизм ее не воспринимается. Мы не замечаем, что всадники Апокалипсиса уже скачут по земле. В массовом менталитете господствует «смеховая культура», безбожная комедия вытеснила осознание трагедийной ситуации. Воистину, безбожие есть тягчайшее помрачение разума. И в этих условиях книга Бориса Левита-Броуна есть напоминание, вновь обоснование и вновь защита христианских ценностей. Это — светская форма  христианской апологетики. Казалось бы, Юстин и Тертуллиан сделали свое дело, — но увы! — они боролись с язычеством и иудаизмом; сегодня же христианскому апологету противостоит вся цивилизация в целом, а не только религиозные учения.

Традиционно обоснованием христианства занимались отцы церкви. Но в России, начиная со славянофилов, всегда была сильна тенденция внецерковной апологетики. Собственно, родовая черта классической русской философии от Хомякова до Лосева, — а это более 150 лет, — в том и состоит, что это религиозная философия. Крупнейшие ее представители, такие как П. Д. Юркевич, В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. П. Булгаков, Е. Н. Трубецкой, Н. О. Лосский, П. А. Флоренский, Л. П. Карсавин, С. Л. Франк и другие — продолжали традицию святоотеческой литературы и в новых условиях занимались доказательством бытия Бога, защитой религии как единственного основания нравственности и культуры. Церковь настороженно относилась к их теоретической деятельности, но с высоты наших дней видны их заслуги и ценность «внецерковной патристики». Да и пора уже понять, что защита веры и обличение воинствующего безбожия не является монополией какой-то одной организации, а есть святое дело каждого мыслителя и художника, обеспокоенного судьбой современного мира. Именно такова духовная позиция Бориса Левита-Броуна, продолжающего традицию святоотеческой и русской религиозно-философской культуры.

Обеспокоенностью за судьбу художника и художественного творчества пронизаны все эссе «Рамы судьбы», но особенно — «Судьба искусства в христианском мире» и «О прощении художника». Утрата духовного аристократизма и возобладание «духовного» плебейства убийственны для творчества, ибо духовные ценности в целом и их художественное претворение — принципиально аристократичны. Вне духовного аристократизма умирают все христианские ценности, в особенности же любовь, милосердие, свобода. «Наше богооставленное время, — замечает автор, — раздавлено мощью материального бытия, могуществом денег. Оно ослеплено волей к власти, которая равно свирепствует под каменными прессами “абсолютных монархий” тоталитаризма и в разлагающей духовной нищете “счастливых” демократий. ...Где нет смысла, там невозможна и не нужна героическая борьба за идеал, там неуместно серьезное и непосильно трагическое. Наше время отменило героя. Наше время нравственно узаконило обывателя». Таков беспощадный диагноз, поставленный автором современному миру и современному человеку, и он созвучен тому, что говорили и писали о ХХ веке Николай Бердяев, Карл Ясперс, Габриель Марсель и другие мыслители.

Питирим Сорокин в работе «Кризис нашего времени» подтвержда­ет эту духовную диагностику убийственными фактами. Вот соотношение в процентах религиозных и светских картин в живописи по векам. В XI–XII веках — 94,7% религиозные, а 5,3% светские; в ХХ веке — 3,9% религиозные, а 96,1% светские. Стало быть, чувственные формы искусства неуклонно нарастали и окончательно победили, т. е. функция наслаждения начисто подавила начало духовного восхождения. Число научно-технических открытий имеет ту же тенденцию: в XII ве­ке — всего 12, а в ХХ только с 1901 по 1908 годы — 862. Кому ж неизвестно, что наука и техника — феномен сугубо светский, прагматический. При таком «прогрессе» эрозия абсолютных ценностей была неизбежна. Вот каково, по Сорокину, соотношение абсолютной и относительной (то есть чувственной) этики счастья (гедонизм, утилитаризм, прагматизм): системы чувственной этики в период с 1400 по 1500 годы — 8,7%, абсолютной — 91,3%, в период с 1900 по 1920 годы — чувственной этики 43,0%, а абсолютной — 57,0%. Но с тех пор прошло 80 лет, и нетрудно догадаться, что этика абсолюта сейчас окончательно сдала позиции этике счастья, понимаемого гедонистически.

Сходная картина в соотношении сторонников абсолютных и релятивистских ценностей среди выдающихся мыслителей. В период с 1300 по 1400 годы релятивистские ценности разделяли 20,8% выдаю­щихся мыслителей, абсолютные же — 79,2%; в период с 1900 по 1920 годы релятивистские ценности разделяли 48,6%, а абсолютные — 51,4%. И опять-таки, с тех пор много воды утекло. «Приближаясь к современному состоянию, мы приходим в шок от того контраста, с которым сталкиваемся. Искусство постепенно становится товарным, произведенным в первую очередь для продажи, ...ради реакции, потребительства, развлечения и удовольствия, для стимуляции усталых нервов и сексуального возбуждения... В результате божественные ценности искусства умирают и во мнении публики. Граница между истинным искусством и развлечением стирается; стандарты истинного искусства исчезают и постепенно заменяются фальшивыми критериями псевдоискусства» (Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 451–452). Эти строки написаны знаменитым профессором Гарвардского университета, родившимся в таежной деревеньке Вологодской области и волею судеб заброшенным в оплот современной научно-техни­ческой цивилизации. Он знал о чем писал, но в наше время (Сорокин скончался в 1968 году) шок еще глубже, еще острее, и об этом блестяще пишет Борис Левит-Броун. Падение искусства продолжалось все столетие. Если классическое искусство было направлено на утверж­дение божественных ценностей, духовно-экзистенциальных абсолютов и смыслов, авангард — на поиски новых ценностей в трагической обстановке духовных крушений рубежа XIX–XX веков, то постмодернизм есть намеренная утрата смыслов, их коверканье, разрушение художественной формы без всякого искреннего поиска.

* * *

Религиозно-философские книги Бориса Левита-Броуна — страстный духовный вызов нашему бездуховному времени, провоцирующему забвение подлинно человеческих ценностей и великий отказ от всяких абсолютов. Но зло остается злом, даже если трижды математически доказать, что оно неизбежно. Мужество и нравственный пафос автора этих важных книг в том и заключаются, что вопреки нарастающей духовной энтропии он борется за идеалы человечности, отстаивает абсолютные ценности духа как жизнеутверждающие принципы.

В. И. Шубин
доктор философии http://zhurnal.lib.ru/editors/s/shubin_w_i/shubin-avtobiografy.shtml

опубликовано как послесловие к книге Б. Левита-Броуна «РАМА СУДЬБЫ» 2000 г.